Ленинградских речных фонарей

Тихо-Тихо: литературный дневник Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухших желез. Ты вернулся сюда, так глотай же скорей Рыбий жир Ленинградских речных фонарей. Узнавай же скорее декабрьский денек, Где к зловещему дегтю подмешан желток. Петербург! я еще не хочу умирать. У меня телефонов твоих номера. Петербург! у меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных. Сусальным золотом горят В лесах Рождественские елки, В кустах игрушечные волки Глазами страшными глядят. О, вещая моя печаль, О, тихая моя свобода, И неживого небосвода Всегда смеющийся хрусталь. Вы, с квадратными окошками Невысокие дома. Здравствуй, здравствуй, Петербургская Несуровая зима. И торчат, как щуки, ребрами Незамерзшие катки, И еще в прихожих слепеньких Валяются коньки. А давно ли по каналу плыл С красным обжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки Добросовестный товар. Ходят боты, ходят серые У Гостиного двора, И сама собой сдирается С мандаринов кожура. И в мешочке кофий жареный Прямо с холоду домой, Электрическою мельницей Смолот мокко золотой. Шоколадные, кирпичные Невысокие дома. Здравствуй, здравствуй, Петербургская Несуровая зима. «Отрывки из уничтоженных стихов». Примерно 1931 год, начало 30-х годов... В год тридцать первый от рождения века Я возвратился – нет, читай, насильно был возвращен В буддийскую Москвау, а перед тем я все-таки увидел Библейской скатертью богатый Арарат, И двести дней провел в стране субботней, Которую Арменией зовут. Захочешь пить – там есть вода такая Из курдского источника Арзны, Хорошая, колючая, сухая И самая правдивая вода. Уж я люблю московские законы, Уж не скучаю по воде Арзны, В Москвае черемуха да телефоны, И казнями там имениты дни. Захочешь жить – тогда глядишь с улыбкой На молоко с буддийской синевой, Проводишь взглядом барабан турецкий, Когда обратно он на красных дрогах Несется вскачь с гражданских похорон, Иль встретишь воз с поклажей из подушек, И скажешь: «Гуси-лебеди, домой». Не разбирайся, щелкай, милый кодак, Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы, а не стекляшка. Больше светотени, еще, еще – сетчатка голодна Я больше не ребенок. Ты, могила, Не смей учить горбатого, молчи. Я говорю за всех с такою силой, Чтоб нёбо стало небом; чтобы губы Потрескались как розовая глина. Язык-медведь ворочается глухо В пещере рта, и так от псалмопевца До Ленина, чтоб нёбо стало небом, Чтобы губы потрескались как розовая глина. Еще, еще. Не табачною кровью газета плюет, Не костяшками дева стучит – Человеческий жаркий искривленный рот Негодует и «нет» говорит. Золотилась черешня московских торцов, И пыхтел грузовик у ворот, И по улицам шел на дворцы и морцы Самопишущий черный народ. Шли труда чернецы, как шкодливые дети вперед, Голубые песцы, и дворцы, и морцы, Лишь один кто-то властный поет. Но услышав тот голос, пойду в топоры, Да и сам за него доскажу. Замолчи, ни о чем, никогда, никому, Там в пожарище время поет. Замолчи, я не верю уже ничему, Я такой же, как ты, пешеход, Но меня возвращает к стыду моему Твой грозящий искривленный рот.

Quiet-Quiet: a literary diary I returned to my city, familiar to tears, To veins, to children's swollen glands. You came back here, so swallow as soon as possible Fish oil of the Leningrad river lanterns. Recognize more likely December day, Where the yolk is mixed with sinister tar. Petersburg! I don’t want to die yet. I have your phone numbers. Petersburg! I still have addresses, By which I will find the dead voices. I live on a black staircase, and in the temple A bell torn out with meat strikes me. And all night long I’m waiting for my dear guests, Sheveling the chains of door chains. Gold leaf burns In the forests of Christmas trees, In the bushes of toy wolves Look with terrible eyes. Oh, my prophetic sadness, Oh, my quiet freedom, And the inanimate firmament Always laughing crystal. You, with square windows. Low houses. Hello, hello Petersburg Nesurovaya winter. And stick out like pikes, ribs of non-frozen skating rinks, And still in the hallways of the blinds Skates are lying. And how long has a potter been sailing with a red roasting channel? I sold conscientious goods from a granite ladder. Bots walk, gray walks At the Gostiny Dvor, And itself peels off the tangerine peel. And in a bag of coffee fried. Directly from the cold home, by an electric mill. Mocha golden. Chocolate, brick Low houses. Hello, hello Petersburg Nesurovaya winter. "Excerpts from the destroyed verses." Around 1931, the beginning of the 30s ... In the year thirty-first from the birth of the century I returned - no, read, I was forcibly returned to Buddhist Moscow, and before that I still saw a rich Ararat with a Bible tablecloth, And spent two hundred days in the Sabbath country, which is called Armenia. If you want to drink, there is water there From the Kurdish spring of Arzny, Good, prickly, dry And the most truthful water. Oh, I love Moscow laws, I don’t miss Arzny’s water, In Moscow bird cherry and telephones, And the days of eminent executions there. If you want to live, then you look with a smile At the Buddhist blue milk, You look at the Turkish drum, When he is back on the red drogues Rushing from a civil funeral, Or you will meet a cart with baggage from pillows, And you say: "Geese-swans, go home." Do not understand, click, dear Kodak, As long as the eye is the lens of a Krachev bird, not a glass. More chiaroscuro, more, more - the retina is hungry. I am no longer a child. You, grave, Do not dare to teach the hunchback, be silent. I speak for all with such force that the palate becomes heaven; so that my lips crack like pink clay. The bear’s tongue tosses and turns muffled In the mouth cave, and so on from the psalmist to Lenin, so that the palate becomes heaven, so that his lips crack like pink clay. More more. The newspaper does not spit tobacco blood, The maiden does not knuckle with knuckles - The human hot twisted mouth is indignant and says “no”. The cherries of the Moscow buttocks were golden, And the truck puffed at the gate, And the streets went to palaces and sailors The black-written people. Worked Chernets, like prudent children forward, Blue foxes, and palaces and sailors, Only one imperious sings. But hearing that voice, I’ll go to the axes, Yes, and I’ll show for him. Shut up, about nothing, never, to anyone, Time sings in the conflagration. Shut up, I don’t believe anything, I’m the same as you, a pedestrian, But your menacing curved mouth returns me to my shame.

Quiet-Quiet（安靜安靜）：一本文學日記，我回到我的城市，對眼淚，靜脈，兒童腫脹的腺體都很熟悉。您回到這裡，請盡快吞下列寧格勒河燈籠的魚油。認識到更可能是十二月，蛋黃與險惡的焦油混合。彼得斯堡！我還不想死。我有你的電話號碼。彼得斯堡！我仍然有地址，通過它們我可以找到沉悶的聲音。我住在一個黑色的樓梯上，在寺廟裡，一個被肉撕碎的鐘敲打著我。整夜我都在等我親愛的客人，鋪著門鏈的鏈條。金箔在聖誕樹的森林中燃燒，在玩具狼的灌木叢中，雙眼看上去可怕。哦，我預言中的悲傷，哦，我安靜的自由，以及無生命的穹蒼總是在笑。你，有方形窗戶，矮房子。您好，您好，彼得堡Nesurovaya冬天。伸出來，像長矛一樣，是非冰凍溜冰場的肋骨，溜冰者仍躺在百葉窗的走廊上。陶工用紅色烘烤通道航行了多久了？我從花崗岩梯子上出售了有良心的商品。機器人在Gostiny Dvor行走，灰色行走，而其自身則剝掉了橘皮。然後直接從寒冷的家中，用一台電動磨機在一袋咖啡中油炸，摩卡金色。巧克力，磚低房屋。您好，您好，彼得堡Nesurovaya冬天。 “摘錄自被毀的經文。”在1931年左右，即30年代初...在本世紀誕生的第一年，我回到了-不，讀到，我被強行送回了莫斯科佛教徒，在那之前，我仍然看到一個富有的阿拉拉特人，上面有聖經桌布，花了兩百天在安息日的國家，被稱為亞美尼亞。如果您想喝酒，那兒的水來自Arzny的庫爾德人春天，好，多刺，乾燥，而且是最真實的水。哦，我喜歡莫斯科的法律，我不會想念Arzny的水，在莫斯科的那隻櫻桃和電話裡，還有在那裡執行死刑的日子。如果您想生活，那麼您可以微笑地看著佛教藍色的牛奶，看著土耳其的鼓，當他回到紅色的錐凳上時，從一次民事葬禮中奔湧而出，或者您會遇到一個裝有枕頭的行李車，然後說：“鵝天鵝，回家。”親愛的柯達，不明白，請點擊，只要眼睛是克拉切夫鳥的透鏡，而不是玻璃。更多的明暗對比，更多，更多-視網膜飢餓，我不再是小孩。你，嚴重的，不敢教駝背，保持沉默。我以一切力量使所有人成為天堂。使我的嘴唇像粉紅色的粘土一樣裂開。從詩人到列寧，熊的舌頭在嘴巴的洞穴裡輾轉反側，如此柔軟，使味蕾成為天堂，使他的嘴唇像粉紅色的粘土一樣裂開。更多，更多。報紙不吐煙草的血，少女不用指節指關節-人類的熱扭曲嘴很憤慨，說“不”。莫斯科臀部的櫻桃是金黃色的，卡車在門口喘著粗氣，街道上則是宮殿和水手。勤奮的黑猩猩，像審慎的孩子前進，藍狐，宮殿和水手一樣，只有一首er。但是，聽到那聲音，我會走到斧頭，是的，我會為他表演。時間在大火中唱歌，幾乎什麼也沒有，永遠不要閉鎖。閉嘴，我什麼都不相信，我和你一樣，行人，但是你那險惡的彎嘴讓我感到羞恥。