Москва металась в огне

ВТОРОГО НОЯБРЯ Семь дней и семь ночей Москва металась В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро Пускал ей кровь — и обессилев, к утру Восьмого дня она очнулась. Люди Повыползли из каменных подвалов На улицы. Так, переждав ненастье, На задний двор, к широкой луже, крысы Опасливой выходят вереницей И прочь бегут, когда вблизи на камень Последняя спадает с крыши капля… К полудню стали собираться кучки. Глазели на пробоины в домах, На сбитые верхушки башен; молча Толпились у дымящихся развалин И на стенах следы скользнувших пуль Считали. Длинные хвосты тянулись У лавок. Проволок обрывки висли Над улицами. Битое стекло Хрустело под ногами. Желтым оком Ноябрьское негреющее солнце Смотрело вниз, на постаревших женщин И на мужчин небритых. И не кровью, Но горькой желчью пахло это утро. А между тем уж из конца в конец., От Пресненской заставы до Рогожской И с Балчуга в Лефортово, брели, Теснясь на тротуарах, люди. Шли проведать Родных, знакомых, близких: живы ль, нет ли? Иные узелки несли под мышкой С убогой снедью: так в былые годы На кладбище Москвич благочестивый Ходил на Пасхе — красное яичко Съесть на могиле брата или кума… К моим друзьям в тот день пошел и я. Узнал, что живы, целы, дети дома, — Чего ж еще хотеть? Побрел домой. По переулкам ветер, гость залетный, Гонял сухую пыль, окурки, стружки. Домов за пять от дома моего, Сквозь мутное окошко, по привычке Я заглянул в подвал, где мой знакомый Живет столяр. Необычайным делом Он занят был. На верстаке, вверх дном, Лежал продолговатый, узкий ящик С покатыми боками. Толстой кистью Водил столяр по ящику, и доски Под кистью багровели. Мой приятель Заканчивал работу: красный гроб. Я постучал в окно. Он обернулся. И шляпу сняв, я поклонился низко Петру Иванычу, его работе, гробу, И всей земле, и небу, что в стекле Лазурью отражалось. И столяр Мне тоже покивал, пожал плечами И указал на гроб. И я ушел. А на дворе у нас, вокруг корзины С плетеной дверцей, суетились дети, Крича, толкаясь и тесня друг друга. Сквозь редкие, поломанные прутья Виднелись перья белые. Но вот— Протяжно заскрипев, открылась дверца. И пара голубей, плеща крылами, Взвилась и закружилась: выше, выше, Над тихою Плющихой, над рекой… То падая, то подымаясь, птицы Ныряли, точно белые ладьи В дали морской. Вослед им дети Свистали, хлопали в ладоши… Лишь один, Лет четырех бутуз, в ушастой шапке, Присел на камень, растопырил руки, И вверх смотрел, и тихо улыбался. Но, заглянув ему в глаза, я понял, Что улыбается он самому себе, Той непостижной мысли, что родится Под выпуклым, еще безбровым лбом, И слушает в себе биенье сердца, Движенье соков, рост… Среди Москвы, Страдающей, растерзанной и падшей, Как идол маленький, сидел он, равнодушный, С бессмысленной, священною улыбкой. И мальчику я поклонился тоже. Дома Я выпил чаю, разобрал бумаги, Что на столе скопились за неделю, И сел работать. Но. впервые в жизни, Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы» В тот день моей не утолили жажды. 20 мая - 1 июня 1918

SECOND NOVEMBER. Seven days and seven nights, Moscow rushed about in fire, in delirium. But the rude healer generously blew her blood - and exhausted, by the morning of the Eighth day she woke up. People crawled out of the stone cellars into the streets. So, after waiting for the bad weather, On the back yard, to a wide puddle, the Cautious rats come out in a string And run away when a drop drops from the roof near a stone ... By noon heaps began to gather. Staring at the holes in the houses, At the downed tops of the towers; silently crowded at the smoking ruins And on the walls traces of sliding bullets Counted. Long tails stretched At the benches. Wire scraps hung over the streets. Broken glass Crunched underfoot. With a yellow eye. The November warming sun. Looking down at the aged women And at the unshaven men. And not blood, But this morning smelled of bitter gall. And meanwhile, from end to end., From Presnenskaya outpost to Rogozhskaya And from Baltschug to Lefortovo, people wandered, Cramping on the sidewalks, people. They went to see relatives, acquaintances and relatives: are they alive, aren't they? Some nodules were carried under the arm With poor wretchedness: like in the past, the pious Moskvich went to Easter - a red egg. Eat on the grave of a brother or godfather ... I went to my friends that day. I learned that the children are alive, intact, at home, - What else do you want? Wandered home. On the lanes of the wind, a guest flies, I drove dry dust, butts, shavings. Five houses from my house, Through a muddy window, out of habit I looked into the basement, where my friend Lives a joiner. He was busy with extraordinary business. On the workbench, upside down, Lied an oblong, narrow box With sloping sides. With a thick brush I drove a joiner in a box, and the boards Under the brush turned red. My buddy Finished work: red coffin. I knocked on the window. He turned around. And taking off my hat, I bowed low to Pyotr Ivanovich, his work, the coffin, And the whole earth, and the sky, which was reflected in the glass with Azure. And the carpenter also nodded to me, shrugged, and pointed to the coffin. And I left. And in our yard, around a basket with a wicker door, children scurried around, Screaming, hustling and crowding each other. Through the rare, broken rods White feathers were visible. But now— With a long creak, the door opened. And a pair of pigeons, wings splashing, Soared and swirled: higher, higher, Above the quiet Plyushchikha, above the river ... Birds dropping, rising, Diving like white boats In the distance of the sea. After them, the children Whistled, clapped their hands ... Only one, Four years old butuz, in an eared hat, Crouched on a stone, spread his hands, And looked up, and smiled softly. But, looking into his eyes, I realized that He smiles to himself, That inconceivable thought that he will be born Under a convex, still without a forehead, And he listens to his heartbeat, The movement of juices, growth ... Among Moscow, Suffering, torn and fallen, Like a small idol, he sat indifferent, With a meaningless, sacred smile. And I bowed to the boy too. At home I drank tea, took apart the papers, What had accumulated on the table in a week, And sat down to work. But. for the first time in my life, Neither Mozart and Salieri nor Gypsies On that day, my thirst was quenched.

11月第二日。七天七夜，莫斯科在del妄中著火。但是，這位粗魯的治療師慷慨地吐了血-第八天早上醒來，筋疲力盡。人們從石窖裡爬出來到街上。因此，在等待惡劣的天氣之後，在後院的一個大水坑里，謹慎的老鼠成串地出來，當一滴水從石頭附近的屋頂上掉下來時逃跑了。凝視著房屋中的孔洞，聳立在塔頂上；默默擁擠在吸煙的廢墟上，牆上還有滑動的子彈痕跡。長長的尾巴在長凳上伸展。廢金屬絲掛在街上。破碎的玻璃腳下嘎吱作響。黃色的眼睛，十一月的溫暖的陽光，注視著年邁的女人和未刮鬍子的男人。而不是鮮血，但是今天早晨聞到了苦膽味。同時，從頭到尾，從Presnenskaya前哨站到Rogozhskaya，再從Baltschug到Lefortovo，人們四處流浪，在人行道上爬行。他們去見親戚，熟人和親戚：他們還活著，不是嗎？手臂上有一些結節，可憐的可憐：像過去一樣，虔誠的莫斯科維奇去了復活節-一個紅雞蛋，在兄弟或教父的墳墓上吃飯...那天我去了我的朋友們。我了解到孩子們還活著，完整無缺，在家中-您還想要什麼？流浪回家。在風的車道上，一個客人飛翔，我開車擦乾灰塵，煙頭，刨花。我家有五間房子，透過一扇陰雲密布的窗戶，出於習慣，我看著地下室，我的朋友住了一個木匠。他忙於非凡的生意。在工作台上，倒置地躺著一個長方形的，狹窄的盒子，盒子側面傾斜。我用粗刷子把一個木匠開到一個盒子裡，刷子下面的木板變成紅色。我的好友完成的作品：紅色棺材。我敲開窗戶。他轉過身來。然後脫下帽子，我低頭向彼得·伊万諾維奇（Pyotr Ivanovich），他的作品，棺材，以及整個地球和天空鞠躬，這被天藍色玻璃反射了出來。木匠也向我點點頭，聳了聳肩，指著棺材。我離開了。在我們院子裡，有柳條門的籃子周圍，孩子們四處亂竄，尖叫，喧囂和擁擠。通過罕見的折斷的桿，可以看到白色的羽毛。但是現在-吱吱作響，門開了。一對鴿子，翅膀飛舞著，and翔並旋轉：更高，更高，在安靜的Plyushchikha之上，在河之上...鳥兒掉落，上升，像白船一樣潛水在遠處的大海中。在他們之後，孩子們吹口哨，拍拍手……只有一個，四歲的布圖茲，戴著一頂有耳的帽子，蹲在一塊石頭上，伸開雙手，抬頭，輕輕地笑了。但是，看著他的眼睛，我意識到他對自己微笑，那種難以置信的想法是，他將出生在凸面下，仍然沒有額頭，他聽著他的心跳，果汁的運動，成長……在莫斯科中，痛苦，折磨和墮落，像一個小偶像一樣，他冷漠地坐著，帶著毫無意義的神聖微笑。我也向男孩鞠躬。在家裡，我喝了茶，拆開了紙，一個星期內在桌子上堆積的東西，然後坐下來工作。但是莫扎特（Mozart）和薩列裡（Sarieri）或吉普賽人（Gypsies）都是我生命中的第一天。